Имена. Звучание
Дата: 29/10/2020
Тема: Физики и Мироздание


Дельтий Эркуб (Д.Тайц)

Из письма Министра  высшего образования С.В. Кафтанова Секретарю ЦК ВКП (б) Г.М. Маленкову от 3декабря 1948 г.: «Особенно серьезная опасность для студенчества представляют идеалистические философские  выводы из современной теоретической физики (квантовая механика и теория относительности)… Учебники пестрят ИНОСТРАННЫМИ ИМЕНАМИ».



1.    Престарелый пенсионер, когда-то имевший отношение к «задворкам физики» (так А.Ф. Иоффе называл эффекты Пельтье и Зеебека), не владеющий толком иностранным языком, берется за обсуждение не науки, не ученых, а феномена звучания имен великих Творцов. Имен, слышимых музыкой русскому уху, влюбленному в науку. Речь идет не о нелепице перевода имен, даже там, где это возможно. Когда мы говорим о любимых, глубоко почитаемых мыслителях, забавное и бессмысленное занятие перевода, нисколько не уязвляет достоинство почитаемого носителя имени, но добавляет еще юмора, к которому как никто близки приверженцы точного знания. Можно допустить, что юмор и смех – элементы познания. «Больше всех смеются ФИЗИКИ», («Дохохочетесь!», якобы, говорил Ландау). Движение «Физики шутят», раскрывшееся в «Шестидесятые», и ставшее одной из причин возникновения этой удивительной эпохи, оформлялось уже осознанным явлением после смерти Сталина. Прежде всего в рядах технической интеллигенции в процессе раскрепощения от оков идеологии. При всей кажущейся келейности движение оказалось исключительно важным для исторической судьбы страны, а потому и Мира. Вспомним последнее пятилетие Сталина, переломное в прямом смысле прежде всего для тех, кому исполнилось 18 в год его смерти.

2.    «Последнее пятилетие». Произнесение имен представителей реакционной буржуазно-капиталистической науки без обязательного клейма, немыслимо. Имена ученых, прежде всего биологов и физиков, выкорчевывались, сопровождались разоблачением в идеализме или поповщине. Имена отечественных ученых при неблагоприятном «сионистском» звучании могли появляться как критикуемые или разоблачаемые. Кибернетика, электроника, биология, математическая логика, «Булева» алгебра, целые разделы химии были отвергнуты, запрещены, вплоть до изъятия и уничтожения книг (например, «Движение Миров» Джинса). Вырезались листы из учебников. Любая наука, даже кулинария, должна строго базироваться на ленинско-сталинском учении с разъяснениями Жданова и Трофима Денисовича (Лысенко). В любых исследованиях, о галактиках или торфоперегнойных горшочках – обязательные ссылки на решения ЦК и пленумов ВКП-б. Повсеместно осуждение сионизма, вейсманизма- морганизма, проклятие кибернетике. Вступление в любом техническом отчете начиналось словами: «В соответствии с указаниями товарища Сталина…». Упаси Бог, это забыть! За недостаточную активность в проклятьях сионизму и «кибернетике» могли уволить, понизить в должности. А то и посадить! Начиная с сентября 1949 г. из любых научно-популярных материалов изгонялись иностранные и нерусскозвучащие имена. Борьба с космополитизмом. Вот отрывок из доклада академика С.И. Вавилова на ученом совете «ФИАН» 24 мая 1949 г.: «Космополитизм выражается в прямом презрении к собственной науке, собственным достижениям. Космополиты считают, что наша наука даже не второго, а третьего или четвертого сорта. Что настоящая наука – английская, американская, немецкая и, до известной степени, французская». (Сонин. Архив МГУ Ф532). В другом партийно-директивном материале: «Буржуазная идеология, реакционные воззрения буржуазных физиков проникают в нашу советскую печать, в наши книги по физике». Уровень безумия большевистских властей невообразим! Судите сами. В одном из публикуемых идеологических материалов вместе с разоблачениями сионизма обращается внимание советских ученых на то, что для врагов «нет более непроницаемой завесы, чем завеса математической абстракции. Математические уравнения сплошь да рядом придают враждебным социалистическому строительству положениям, якобы бесстрастный, объективный, точный, неопровержимый характер, тем самым, скрывая их истинную, вредоносную сущность». (Сонин, там же). Трудно найти более выпуклое свидетельство злокачественного безумия большевизма, с чем соприкоснулись жаждущие знаний юноши 14-18 лет в школах и завершающих школу в июне 1953 года.

3. Обратите внимание. В год смерти вождя всех народов поступающим в вузы, желающим посвятить себя науке – 18 лет. В 1949 этим же ребятам – 13-14 лет. На классический возрастной 4-5 летний период формирования интереса к знанию (период активной любознательности) приходится самый подходящий интервал для обработки. Закачивание в умы уже не только «пургу» о прогнившим капитализме, но еще более опасную и злокачественную ложь. Наука не может быть не классовой. Даже точные математические науки. Именно на это время приходится окончательное заражение идеологией большевизма корпуса естественных наук и его математических форм. Оно выражалось в замалчивании, в навязчивом, невежественно-завистливом отрицании, очернении мыслителей и ученых Запада. Табу на произнесение отдельных или «специфичных» имен собственной страны. Вытравливание из емких юных мозгов сведений и имен мыслителей, столь не похожих на собственных, идеологически изуродованных, только усиливает внимание к образцам иной, западной науке, и иной политической системе. Мало того, после исчезновения главного надзирателя сделает этот интерес взрывоподобным. Интерес к центрам научного творчества и «вселенскому» звучанию: «Гейдельберг», «Принстон», «Оксфорд», «Сорбонна». Отсечение формирующегося интеллекта от Западной культуры, научной свободы – одно из самых злокозненных преступлений сталинской эпохи. Умная молодежь, умное население, умное государство перестанет быть, в первую очередь, большевистским и….

4. Всегда, а не только в 20-х и 30-х, оценка Физики как Науки в СССР исходила из ленинской максимы: «Современная физика лежит в родах. Она рожает диалектический материализм. Роды болезненные. Кроме живого и жизнеспособного существа, они дают неизбежно некоторые мертвые продукты, кое-какие отбросы, подлежащие отправке в помещение для нечистот. К числу этих отбросов относится весь физический идеализм, вся эмпириокритическая Философия вместе с эмпириосимволизмом, эмпириомонизмом. (В.И. Ленин. Собр. Соч. т. 18 с.332)

«Отбросы и нечистоты», в 30-х – это Квантовая механика и Теория относительности. Таковыми отбросами они оставались до 1954 года, а после 1956 (ХХ- съезд) «отбросы» реабилитировали вместе с кибернетикой, но от «нечистот» по отношению к идеологии, их не отмыли. «Не совсем чистыми» оставались: Эйнштейн, Бор, Гейзенберг, Шрёдингер. Дирак, де Бройль. Даже произнесение Имен величайших ученых современной западной науки в позитивной окраске и без замечания о их идеализме было нежелательно. Прекрасные имена! Они звучат как музыка (джазовая, если хотите!). Даже жаждущие познания и общения, живущие в вихре перемен первокурсники 1953 года включали эти имена в разговор как «контактные» метки «по интересам» в обретении себе новых знакомств.

Звучание имен ярких и великих творцов «партитуры» современной науки подобно упоминанию имен Моцарта, Баха, Бетховена…в беседах музыкантов. В 1948 году в нормативном издании «Вестник Высшей Школы» некий важный чин Ленинградского Политехнического Института (Кузьмин М.А.), на базе доносов о высказываниях профессуры публикует разгромный пасквиль ««Особые» позиции раболепствующих профессоров». Этот адепт чистоты идеологии клеймит преклонение преподавателей и студентов «Политеха» перед враждебной капиталистической наукой и ее идеалистическими вождями. Приводится список имен. Эти Имена – блистательная плеяда гениев. Зачем я привел ссылку именно на этот документ из бесчисленного сонма материалов подтирочного большевизма? Только, как повод еще раз произнести: «ЛПИ», и описать некоторые особенности хорошо знакомого мне с 1953 по 1960-65 мира студенчества и аспирантства именно ЛПИ, ставших классическими шестидесятниками с Уставом «Физики Шутят». Повод, я подобрал, как в анекдоте: «Гимназист обращается к врачу: «Заразите меня сифилисом! – Зачем тебе, мальчик? – Я заражу горничную, горничная папу. Папа – маму, а мама преподавателя латыни. До него-то, я и добираюсь»».

5. Вот, я и «добрался» до ЛПИ! Как радостно прокричать около вырытой на колхозном поле канаве мелиорации приглушенные в «Альма-Матер», почти запретные, иностранные (да, да!) ИМЕНА! Весело распеваемая Коктебельская пародия на секретаря Первенцева: «Сегодня парень в бороде, а завтра где? – В НКВДе, и (трижды) свобода б.я!», появится лишь в середине 60-х. Студенты ЛПИ и аспиранты Физтеха, ежегодно с 1953 по 1960 «ссылаемые» осенью на картошку и мелиорацию, могли наслаждаться сладостью свободы произнесения необычных, таинственно и даже музыкально звучащих имен, заклейменных в их ранней юности большевиствующей ждановщиной и трофимами денисовичами. Это подобие «Болдинской Осени», «ссылки в Михайловское». И здесь, в этом своеобразном веселии и специфическом юморе, проявлялась «страстная» любовь к наукам. Презрение к пропаганде. Естественное, не убитое материализмом устремление к трансцендентному. Очищение, хоть и частично, от тухлятины диамата. Перемены. На колхозном поле и осушаемых болотах выправлялся и выпрямлялся взгляд на возможность продуктивного будущего. Перспективы. Надежды. По крайней мере, те, кому виделась впереди наука, смехом утверждали то, какие имена им нужны.

6. Так случалось, что группы студентов Энергомаша, Физтеха (факультеты ЛПИ), ссылаемые осенью на «картошку», оказывались вместе с аспирантами и молодежью «Физтеха» и «ИПАНа» (ведомство Академика Иоффе). Боже мой! Какие разговоры! Какие песни, стихи поэмы. Как жестоко расправлялся «Кот Шрёдингера» с «диалектическим материализмом»!

Пока ты чрЕслами не хилый,
Раскинь мозгами, балобол.
Отбрось свой ДИАМАТ ПОСТЫЛЫЙ!
Исследуй только женский пол,

А, если «Курс» твой мал и краток,
Лысенки к черту выплюнь гной,
Восстанови ночной порядок,
Но, лишь, с его БОРИСОВНОЙ!

(«Краткий Курс ВКП(б)» – катехизис большевизма. Лысенко и Ольга Борисовна Лепешинская – палачи в прямом, а в биологии – в переносном смысле).

Что только не вытворяли герцог де Бройль, любвеобильный Эйнштейн и Ландау. Поль Дирак! «Большая поэма». Мне запомнилось: «Известно всем, что у Дирака/ В те времена болела ср.ка/ И престарелый муж седой/ Лечил свой старый геморрой/.                             

Или, распевался хором другой отрывок с достойными «именами»: «Эфир не движется едва ли/ его тела собой несут,/ так опыты Физо сказали/ и эти опыты не врут! В этой же поэме с отступлением от размера была запоминающаяся вставка:

Французский физик Лекланше/ Искал энергию везде/ и, как-то лежа в шалаше,/ он отыскал её в гнезде/. (Лекланше – изобретатель гальванических элементов.)

В придуманных сходу скетчах, прекрасно высмеивался антисемитский жупел большевистской физики:

Нам хватит и своих евреев,
Чтоб не отстать от ихних стран.
Покажет им наш МЕНДЕЛЕЕВ
Большой Лекок Де ободран!

(Лекок де Буабодран открыл «галлий», предсказанный Менделеевом)

Наш Менделеев и Попов
Раздавят всех их, как клопов
Гниющих в Западном загоне:
От Шредингера до Маркони!

Или:

Майкельсон, какой колосс!
Прославил Оксфорд, свет измерив.
Но НЕ без наших ли ЕВРЕЕВ?
Так всегда стоит вопрос.

«Но не только он стоит…» и т. д.

Эти бездарные, пошловатые стишки, исторгнутые из себя студентами и аспирантами ЛПИ и Физтеха (1956 г.), являли собой нескончаемую поэму под названием «Гибель Атлантиды». С таким содержанием. В ответ на антимарксистскую науку Америки с ее синхротронами и телескопами, наша партийная, изобрела атомное мочегонное средство, раздало его, через парт. бюро и комсомол, что позволило не обогнать но «обо..ать» Америку, так мощно, что самый большой в мире «Большой Рефлектор» на горе «Маунт Вильсон» погрузился в пучину. После чего: «От Белого Дувра до сладостной Ниццы/ Посадит Лысенко вас вместо пшеницы./ И дети пойдут не случайною меткой,/ но принятой от лепешинской таблетки/».                   

К тому же, еще, эти рифмовки задумывались ради звучания прекрасных имен великих физиков, которые не были желательны к упоминанию. (Пуанкаре, Мах, Буль, Беркли, Гамов, Джинс, Леметер, Гобс, Маркони…). И через произнесение ИМЕНИ будущие шестидесятники обретали свободу.

А в дальнейшем, постарше, лет так через 15-20 (35-летним «Шестидесятникам» в становлении «Физиком» по духу уже не важна специальность) имена: «Ферми», «Дирак» стали паролями включения в компанию «Физики шутят», даже если эта компания из одних натурщиц или официанток «Лягушатника». Правда, для «физиков» приглашающих костюмерш «Мариинки», желательно добавить: «Я, только что вернулся из Неаполя, где слушал Эйнштейна». Часто, смысл слов «ферми», «дирак» и их производные, позволяли очень широкое смысловое толкование....

7. Имена – «Вымпел», парадоксальное «означающее» творцов. Имена становятся Меткой постигнутого и объясненного. Корневое слово в имени, даже если не улавливается языковая аллюзия, обретает гармоническое «умное» звучание. Имена: «Декарт», «Ньютон», «Больцман», «Пифагор», «Максвелл», …, обращенные в прилагательные, помимо глубочайшего смысла, расширяют восприятие и понимание природы. Само имя, созвучное слову родного языка, в другом теряет эту окраску, обретая флер, не менее интересный «иного» созвучья. Имена великих открывателей «Тайн Природы», так или иначе, становятся инструментом науки, знаком постигнутой тайны. Когда мы, русские, произносим Ломоносов, Колмогоров, Сахаров, Кузнецов, Вернадский, …, даже если как в Ландау или Иоффе не содержится предметно-воспринимаемого звучания, то сами эти имена сплетаются с образным восприятием предметности науки. Исходная, национальная культура мелодически (и не без синкопы) осмысляя имя, способствует пониманию изученного, открытого, т.е. природы. («Черенковское» излучение, «рентген», «бином Ньютона», … и т.п.). Много образов иносказаний и даже юмора можно найти в самом звуке. (Ломоносов, Сахаров). Имя может звучать музыкально (Ландау, Тамм), синкопически (Ликок де Буабодран, Фок, Декарт). Образ, рисуемый иностранным именем, хотя и обходится без понимания возможного смысла слова, но наполняется интересными обертонами созвучий чужого языка. Гейзенберг, Резерфорд, Мессбауэр – звучат грозно и интересно для нашего уха. Согласитесь, неродное звучание имени, сплетаемое с высотой известности, уровнем, направлением, спецификой, родом познания, удивительно однозначно порождает образ ученого. Острота новизны, новаторство, масштаб открытий сплетены со звучанием имени и характером интереса к образу ученого. Имя становится символом. (Пифагор, Планк, Бор, Эйнштейн…). Эти символы остаются таковыми для любого народа, хотя лингвистический смысл открывается только на своей родине. Например, русскому, к пониманию роли доступен смысл основы слова Черномырдин или Сахаров. Согласитесь, культурному благожелательному носителю иного языка не все доступно говорящее нам о родных своих именованных. Как и нам неведома образность, рождаемая звуком имен великих творцов в иных языках. Тривиальность, а все же интересно. Конечно, соплеменникам образ, связанный с именем, дополняется тонкостью в окраске осмысленного звучания. Говоря, например, «Форд» англоязычный слышит «брод» и, это, как-то сказывается на восприятии. Как, например, для нас корень в имени «Толстой». (Что ни говори, а «толстый»! не исчезает). Раскатисто, красиво звучащее на одной лишь гласной (3р и 5е), для нашего и немецкого уха: Вернер Гейзенберг, (немцу он – «Хриплогорый»!). Дальше больше – звучащий для русского слуха божественной певучей флейтой: Исаак Ньютон, для англичанина всего лишь – «Новгородцев»(!). Или, не имеющее отношения к наукам, звонкое имя «Билл Клинтон» – «Чистоградов». Великолепное, как Нева спокойное, сильное, мелодичное – Менделеев. В бессознательном, начитанному, образованному русскому из фамилии выпирает «мендел», созвучное с местечковым еврейским именем. И это естественно, поскольку слова такого рода вросли в сленг и юмор анекдотов нашего культурного общества, имеющего отношение к наукам. Можно ожидать, что в западном сообществе, это созвучие вызывает иные ассоциации. Представляется, что при восприятия этого имени играют роль заложенные в звучании различаемые «де» и «ле» после звука «Мен», или даже сочетание: «Мен-де-ле». Концентрация внимания на этих звуках возможна хотя бы потому, что среди физиков, носители дворянских приставок были гордостью мировой науки (маркиз Анри ЛЕ Шателье, или герцог Луи ДЕ Бройль). Имена великих естественников, таких как Ньютон, Галилей, Коперник, … – достояние всеобщей культуры, а не только субкультуры ученых. Но в профессиональном сообществе занятых естественными науками с удовольствием произносятся стильно звучащие по-русски нерусские имена: Ле Шателье, де Бройль, Шредингер, Лавуазье, Резерфорд, Майкельсон, Ферми, Фарадей, Максвелл, …, и даже смешные: Ле Кок де Буободран, Дирак, Лекланше…. Эти имена стали элементами стиля общения определенной страты молодого общества «естественников». Имена нерусских в русском на мой взгляд весьма красивые и выразительные.

Когда говорим – «Пушкин», в сознании проигрывается воздушная легкость этого грандиозного имени. В русском произношении имени «Эйнштейн» – особая музыкальная симметрия, проникновенность, парадоксально скользящая легкость, но не твердость «камня». Конечно, с этим связаны особые смыслы имени. Точно так же, как и смыслы носителя имени – «Пушкин». («Пушинка», а то и «Пушка»). И здесь, и там два слога, разделенных короткой шипящей «ш» с присоединенной глухой согласной, строго симметрично у физика и свободно у поэта. (Естественно, для различения Физики и Поэзии!). Само звучание: «Эйнштейн» с его легкой симметрией ничего не говорит русскому слуху о его исходном смысловом значении – «Камень» и «один». («Первенцов», «Одиноков», «Каменев», …?). Но и в этом звучании фамилии своеобразная прелесть, допускающая творческое воображение. (Как пытался мне пояснить один аспирант из ГДР, «Эйнштейн» по-русски должно пониматься как «Самопосебелов»(!)).

Подобно тому, как для немца однозначно: «Хриплогоров», нам гораздо интересней, глубже, загадочней – «Гейзенберг». И любящему науку русскому, гораздо приятнее величественный Максвелл, чем запечетляемый английским ухом – «Здоровяк». Или «Майкельсон» вместо «Михайлова». Какие мы счастливые, что можем преклоняться не «Новоградову» и «Самопосебелову», а Ньютону и Эйнштейну. И, тем более, не Кусачеву, а Шрёдингеру. И я не рекомендую «англосаксам» переводить фамилию Ломоносов или Остроградский на английский лад. Им тоже, наверняка, интересней слышать и произносить именно эти имена по-русски, вместо: «Брейкноуза» и «Шарптауна».

Мы говорили об осмыслении фамилии. Конечно, речь идет не о самом имени, а о слове, именующем почитаемого ученого, которое им прославлено, и именно поэтому само по себе это имя стало привлекательным и знаковым. Например, при произнесении: «Бор» или «Галилей». И вот что интересно, славный носитель имени так мощно его возвышает, что в «других языках», уже само его произнесение одухотворяет говорящих и слушающих.

(Конечно, если в Лондоне вы упомянете Ньютона, а в Кракове Коперника, то могут подумать, что вы имеете в виду господина, нагрубившего полицейскому за замечание о не подстриженном газоне, либо, в Варшаве – о дебошире в портерной, расплескавшем пиво.)

8. Здесь я немного отвлекусь, хотя в этом и есть суть всего вышесказанного.

Можно ли указать мыслителей, сумевших постигнуть и передать нам, пускай даже это не истины математики, нечто такое, что невозможно опровергнуть? Да, можно. Это Платон и Кант – основатели философии ответственного, фундируемого математикой, знания. Мы не будем сейчас говорить о Платоне, о котором великий мыслитель, физик и математик А. Уайтхед («Седов», по-нашему) заметил: «Наиболее правдоподобная характеристика Европейской философской традиции состоит в том, что она представляет собой серию примечаний к Платону». Но обратим внимание на два удивительно емких по смыслу и сравнительно коротких (Кант, вообще-то, многословен) высказывания Кенигсбергжца (точно непереводимых на русский).

Мы остановимся на одном из тех высказываний Канта, где перевод одного лишь слова вызывает яростный спор последние100 лет. А, также и на другом простом, но не понятом.

1. «Мне пришлось ограничить знание, чтобы освободить место вере».

Слово «ограничить» вызвало яростное неприятие в среде «диамата». Предложено более 7 вариантов, чтобы убрать это слово. Между тем, понятие ограничения, границы, горизонта, запредельности, недосягаемости – фундаментально для светил физики (Гейзенберг, Шредингер, Эйнштейн, …).

«…освободить место» – у Канта всего лишь – Признание Бога, как абсолютно не опровергаемой истины Науки.

2. «Две вещи наполняют душу все новым и возрастающим удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее размышляешь о них: звездное небо надо мной и моральный закон во мне».

Дело в том, что звездным небом, видя его, любуются и животные, например, птицы, и даже насекомые. Мораль стаи и стада, защита и даже самопожертвование во имя спасения своих, и даже чужих, наблюдается сплошь и рядом. Как мог Кант, «сморозить» такую банальность и удивляться этому? Ведь моральное поведение можно наблюдать даже у муравьев? Новаторство, открытие Канта не здесь и не в этом. Оно в последнем слове: «ВО МНЕ». «Как явление это может существовать только в нас». (Кр. Ч. Раз.). Вряд ли олень, жертвующий собой, знает, что совершает поступок во имя морали. Ключ к пониманию философии Канта в последнем местоимении. ВО МНЕ: Фактор осознания сознания. – Это раз. Фактор Осознания сознания, как сущности единственного, о существовании чего мы знаем неоспоримо твердо. Единственная «Вещь», не имеющая облика и признака, кроме существования, и невозможная без столь же неизбежного принятия. – Это два. Итак, фиксация в себе сознания, всеобъемлющей абсолютной единственности – то, чему надо освободить место. – Богу.

И, по большему счету, Кант не переводим.







Это статья PRoAtom
http://www.proatom.ru

URL этой статьи:
http://www.proatom.ru/modules.php?name=News&file=article&sid=9422